OD: постпутинский консенсус государственников и либералов возможен

Это история о том, как и почему либеральная российская интеллигенция оказалась совсем нелиберальной. И о том, отчего ей так не нравятся ни MeToo, ни Black Lives Matter, ни Грета Тунберг. Наконец, это история о том, по каким вопросам в ближайшие годы могут идеологически сойтись антипутинец-либерал и его заклятый враг — нынешняя власть.

Референдум об изменении Конституции РФ, на первый взгляд, странный и даже избыточный в стране, занятой борьбой с эпидемией, стал вехой в политической и идеологической истории России. Режим Путина, который тщательно конструировали в течение 20 лет, достиг своего властного и идеологического предела. Нынешний момент — это, с одной стороны, вершина путинизма; с другой — точка невозврата и исчерпанности данной системы власти, идеологии, социального и даже экономического устройства.

Из этой точки начинается отсчет возможного будущего — пост-путинского и пост-неолиберального. Предлагаемая серия из трех статей пытается определить контуры — политические и идеологические — этого будущего. Это не футурология и не «экспертная оценка рисков», а попытка, проанализировав некоторые стороны нынешнего положения дел в стране, намекнуть на возможности, заложенные в новом историческом периоде, в «обнуленной России».

Одним из главных признаков советского столичного интеллигента было знание о том, что такое «Лумумбарий». Он мог данное слово не использовать, но значение его усвоил точно. «Лумумбарий» — это презрительное прозвище московского Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, где учились студенты из дружественных стран «третьего мира». Уютный, мягкий, как бы шуточный расизм в те годы не оспаривался никем: ни Советской властью, занятой гораздо более опасными, с ее точки зрения, проступками интеллигенции, ни самими интеллигентами. Само собой считалось, что если Советская власть помогает «прогрессивным движениям стран Азии, Африки и Латинской Америки», то «нормальный» (все понимающий, чующий лицемерие Советской власти за версту) человек должен относиться к этим движениям, их целям, их участникам со сдержанной иронией, а то и снисходительной издевкой. В любом случае, если Советская власть «за», то я (на своей кухне) — «против».

Система ценностей, функционировавшая в сознании позднесоветской интеллигенции, покоилась на трех столпах. Первый — это то, что по умолчанию «на Западе» лучше, чем «здесь». Второй — что до революции по умолчанию было лучше, чем после. Третий — что заданная советскому интеллигенту историческая ситуация социокультурного сиротства, оставленности и разрыва с великими традициями («западной» и «нашей дореволюционной») может быть исправлена, если «вернуться» в круг цивилизованных народов (в так называемую «нормальную жизнь») и в поле действия «великой русской культуры».

Естественно, я имею в виду позднесоветского интеллигента, который отождествлял себя с русским языком, культурой и соответствующим образом жизни. Национально-ориентированная интеллигенция других советских республик исповедовала отчасти иные взгляды — но и у нее определяющей была идея «возвращения» к «норме» (скажем, к ситуации «до 1939» года для балтийских стран), пусть даже эта «норма» часто была лишь идеологическим фантомом исторической эпохи «национальных возрождений». А помочь в данном развороте назад мог лишь «Запад», где все гораздо лучше, чем «здесь». Круг замыкался.

Я повторяю эти общеизвестные вещи не для того, чтобы критиковать социальную группу, немало сделавшую для подрыва основ антидемократического репрессивного советского режима. Подобные взгляды были естественны — их сформировала бинарная логика «холодной войны». Если «цивилизованный мир» против «нецивилизованного» СССР, то в первом все хорошо, а во втором все плохо. Если — исходя из той же логики «холодной войны» — советская пресса воспевает пацифистское движение в Европе, борьбу за расовое равноправие в США или стачки британских рабочих, которые сражаются за выживание своей отрасли, работы, социального достоинства, то и пацифисты, и афроамериканцы, и (особенно) рабочие — сомнительны. Они играют на руку Москве и помогают Леониду Брежневу держать немалую часть мира в советском концлагере. Исключений из данного правила было немного.

Такие воззрения стали мейнстримом для «третьей волны» советской эмиграции, которая преимущественно носила интеллигентский характер. Энтузиазм по поводу свободного рынка, отсутствия цензуры и возможности спокойно зарабатывать собственный кусок хлеба (не делясь им ни с кем против собственной воли) в какой-то степени силен до сих пор; в 1980-е героями советских эмигрантов были Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер, сегодня в той же среде популярен Дональд Трамп. «Холодная война» кончилась тридцать лет назад, на месте СССР возникла почти дюжина государств, не имеющих никакого (за исключением лукашенковской Беларуси) отношения ни к коммунистической идеологии, ни к интернационализму, ни к самой идее социальной справедливости.

Казалось, бинарная логика должна устареть. Новые реалии девяностых, нулевых, десятых полностью пересобрали идеологический спектр мира. Тем не менее убежденность в априорном превосходстве цивилизованного (читай, «западного») мира столь же несокрушима, как и подозрительность в отношении тех, кто «западным миром» (иными словами капитализмом в нынешней его стадии) недоволен. Те, кто уехал еще от советского коммунизма, а затем и следующее поколение эмигрантов из уже бывшего СССР — почти все они на дух не выносят даже намеков на несправедливость победившего Запада. Мол, так, есть мелкие недостатки, да и стоит ли о них вообще говорить?

В постсоветской России интеллигенция, которая не уехала и которая считает себя продолжателем вольнолюбивых предшественников 1970-х-1980-х, странным образом эту логику разделяет. Не вся, но многие из ее рядов. Причины, судя по всему, иные, а результат — тот же. Чтобы понять, почему и как это произошло, следует вернуться в девяностые годы.

СССР рухнул, и в России наступил капитализм самой анархической современной разновидности — постсоветский. Конец советского коммунизма совпал с торжеством неолиберальной идеологии и практики в большинстве стран Запада, прежде всего, в США и Великобритании. Соответственно, под «свободным рынком» и «демократией» в постсоветской России с самого начала стали понимать отказ от общественного контроля над рынком и социальный неоконсерватизм с его базовыми чертами, вроде пропаганды «семейных ценностей» и религии и проч. Ставка была сделана на крайний индивидуализм, по сути, на социальную атомизацию — не зря же Тэтчер утверждала, что нет такой вещи, как общество. Данные тенденции, далеко не единственные в победившем в «холодной войне» капиталистическом лагере, превратились не только в базовую идеологическую установку нового правящего класса в России, но и в расхожее представление об устройстве «цивилизованного мира», в который Россия теперь «возвращается».

Исток массового антизападного сентимента в стране следует искать именно здесь — ведь вместо пусть неформальной, но цепкой горизонтальной социальной самоорганизации позднесоветского периода (назову только несколько базовых точек: блат, двор, гаражи, клубы по интересам) победивший «Запад» ничего не предлагал, кроме голого эгоизма и жестокой конкуренции по непонятно кем установленным правилам. На закате ельцинизма, когда правящие классы искали способы обезопасить это ставшее столь популярным настроение (и даже использовать его), массовый антизападный сентимент стали перековывать в официозный патриотизм — при том, что социально-экономическая политика, проводившаяся с 1992 года, ничего общего с социальной справедливостью не имела, особенно с советской. С помощью этого трюка и было возведено здание «путинской модернизации».

Несмотря на чувствительное падение (относительно советского периода) социального престижа и доходов интеллигенции, часть ее — причем как раз наследующая традиции диссидентства и мягкой антисоветской оппозиции — стала одним из бенефициариев «путинской модернизации». Негласный договор, существовавший (и отчасти существующий) между нею и властью, позволил этой части интеллигенции заниматься «своим делом» практически без вмешательства режима. Можно было критиковать власть в течение многих лет, лишь изредка подавая сигналы лояльности — вынужденные, косвенные, обществу малозаметные. В течение последних 12 лет это пространство, конечно, сужалось, пока сегодня не стало совсем маленьким — чему способствовали нелепые шаги именно власти, а не интеллигенции (например, дело Кирилла Серебренникова).

Процесс, конечно, объективный; старые режимы, подобные путинскому, не могут не приходить в упадок, пусть и медленно. Авторитарная власть костенеет, становится менее гибкой, теряет ощущение реальности и контакт с обществом. Российская либеральная интеллигенция очень болезненно реагирует на этот процесс. Ведь еще относительно недавно интеллигенцию, особенно научно-техническую и творческую, как и в позднесоветский период, вполне устраивало положение дел — но не сопровождающие жесты власти, не те слова, которые власть при этом произносит. Если что интеллигенции было не по душе, так это не «что», а «как» делает власть; не нравилась, как бы сказали в конце XIX века, «общественно-политическая атмосфера» в стране.

А в последние годы ситуация вдруг стала серьезно меняться к худшему. В этих условиях — совсем в ином виде, конечно — воскресла логика «холодной войны»: «Запад» по умолчанию прав во всем, «Путин» по умолчанию неправ также во всем. Но тут проблема: никакого «Запада» — в том виде, в котором эта часть российской интеллигенции его представляет — больше нет. Впрочем, и не было никогда.

Получив возможность все читать, смотреть, везде побывать, российский либерал ментально остался дома; фильмы (особенно сериалы) и книги сформировали его представление о «Западе» гораздо больше, нежели непосредственный опыт и прямой интерес к жизни за границей. Конечно, образы других стран и регионов вообще складываются и функционируют подобным образом, но данный случай, как мне кажется, особый. Можно сколько угодно представлять Японию страной гейш, самураев и чайных церемоний; все-таки поездки в эту страну доступны далеко не всем, не говоря уже о языковом барьере. Но вот постсоветская (вслед за советской) склонность видеть в Британии «Англию» — Англию викторианских поместий, файвоклоков, Гарри Поттера и «Битлз» — удивительна, учитывая, что туда — несмотря на проделки британских консульств в России — в общем-то можно добраться за три часа из Москвы и Питера, и, учитывая тот факт, что английский — новая латынь нашего мира. Аналогично, конечно, и с «Америкой», не говоря уже о случаях позаковыристее, к примеру, Франции, сведенной в данном социальном типе мышления до миленького Парижа из фильма «Амели».

И вдруг в последние годы оказалось, что все не так. Что интеллигентский образ «Запада» находится в смертельной опасности. И опасность эта исходит не от злодейских антидемократических режимов, а изнутри — от местных леваков и анархистов, от феминисток, от людей с другим цветом кожи, от тех, кто исповедует «неправильные» религии. В «Подростке» Федора Достоевского Версилов-старший вывел сакраментальную формулу: «священные камни Европы»; после 1917-го формула вроде бы списана в утиль, но с начала этого тысячелетия, особенно в последние годы, воскресла и оказалось на знамени российского либерала. «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была Отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!». Написано 135 лет назад, между прочим.

Священный камень «Запада» пошел трещинами и стал постепенно разрушаться. Этому способствовали многие вещи: от 9/11 до #meetoo, Black Lives Matter и притока беженцев в Европу. Новая реальность настолько не нравится российскому либералу, что он на удивление быстро превращается в скрытого (а то и открытого) расиста, мужского шовиниста, реакционера, который впадает в ярость от того, что (на самом деле) просто не понимает происходящего вокруг. При этом он по-прежнему считает себя (1) либералом, (2) демократом, сражающимся с антидемократическим режимом Путина. Просто к этому добавилась функция (3) — оплакивать священные камни Европы, брошенные на произвол судьбы населением Запада.

В другом сочинении Достоевского Иван Карамазов рассуждает точно так же, как сегодня думает постсоветский интеллигент: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище… вот что!.. Дорогие там лежат покойники, каждый камень под ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни, и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более».

Иванов Карамазовых среди российских либералов множество. Юморист Виктор Шендерович бросился защищать «священные камни» от хунвэйбинов cancel culture; в тексте, более напоминающем эстрадный монолог, он подводит читателя к тому, что нынешний упадок Запада есть следствие стремления к равноправию и справедливости — ведь то же самое произошло с социалистической идеей в СССР!

Публицист Юлия Латынина повторяет буквально то же самое, но плюс к этому пытается подкрепить эмоции выдернутыми из контекста историческими фактами; получилось очередное упражнение в духе Нила Фергюсона. Впрочем, важно здесь не содержание и логика ее аргументов, а интенция и жест. Тут любопытны два обстоятельства. Первое — это то, что обе публикации были российским либеральным ответом на известное письмо западных либеральных деятелей культуры и науки. В том, «западном» письме против cancel culture, естественно, не было ни слова по поводу полезности империй. В российских откликах именно это и было предъявлено публике. Второе обстоятельство: оба текста были опубликованы в самых либеральных изданиях России — на Colta.ru и в «Новой газете» (здесь с большим количеством реверансов в адрес тех, кого Латынина может смутить). Что же до людей попроще, то они оплакивают «священные камни» уже безо всяких историософских рассуждений. Ксения Собчак бранит участников массовых протестов против расизма за неуважение к частной собственности; а один мой дальний знакомый, человек прогрессивных взглядов, тонкий знаток русского авангарда и культуртрегер, откликнулся на новость о похищении немецкой арт-кураторки Хеллы Мевис в Багдаде следующим образом: «Вот что значит заигрывать с дикарями».

Перед нами складывается интересный идеологический расклад, который имеет отношение не к мифическому «Западу» обиженной cancel culture Джоан Роулинг, а непосредственно к ситуации в России. Ведь критика Запада, потерявшего свои традиции, растерянного, даже растерзанного леваками и пришельцами из далеких стран — это критика справа, причем из довольно крайнего права. Но ведь и официальная путинская пропаганда делает ровно то же самое — только осторожнее, к примеру, без расизма. «Запад следует защитить от самого себя», — считают российские либералы. «Западу следует защититься от самого себя — и поэтому он России не указ», — говорит пропагандист в телевизоре. В сущности, выйдя из разных точек, они — вроде бы непримиримые оппоненты — сошлись здесь. И данная ситуация заставляет задуматься о будущем, о том времени, когда этим двум позициям придется превращаться в одну, когда будет формироваться новый консенсус. И время это не за горами.

Если не ближайшее окружение Путина, то уж точно сам правящий класс размышляет о возможностях exit strategy из нынешнего режима. Вариантов немного. Можно завернуть гайки и сделать СССР 2.0. Можно гайки полностью раскрутить — переустроить Российскую Федерацию на демократических основаниях. Можно до полной изношенности тянуть «поздний путинизм». Все эти варианты опасны — и нежелательны для элиты и правящего класса. Первый навсегда законсервирует их внутри тоталитарной страны, перекроет внешние связи и возможности. Более того, СССР 2.0 будет похож даже не на Северную Корею 2.0, а на Кубу или Венесуэлу. Второй вариант наверняка поставит под сомнение нахождение у политической и экономической власти; к тому же он чреват хаосом — и даже распадом страны. По крайней мере, так думает российский правящий класс. Третья версия сейчас начинает разыгрываться на наших глазах, но материи режима хватит ненадолго: свидетельством тому не только протесты в Хабаровске и других местах, но и экономическая стагнация, усугубленная коронавирусом, и усиление международной изоляции страны (об этом — в заключительном выпуске нашей серии).

Получается, правящему классу нужна перестройка, но при сохранении им командных высот — перестройка режима под контролем и при наличии консенсуса внутри элиты. Элита же, как мы видим, расколота на провластную и либерально-оппозиционную (преимущественно, интеллигентскую) — при том, что с экономической точки зрения и с позиций поддержания своего социального статуса обе стороны вполне довольны нынешним положением дел. Попросту говоря, эти оппоненты вполне согласны по многим вопросам, но им — «государственнику», прилюдно громящему «либерастов», и «либералу» с его презрением к «путинской обслуге» — нужно идеологическое пространство для встречи. И идеологический расклад, о котором я писал выше, контуры такого пространства создает.

Правый консерватизм в сочетании с крайней либеральной, даже либертарианской риторикой. Культ частной собственности в одном наборе с «культурными» неоколониализмом, расизмом и, особенно, социал-дарвинизмом. Святой Грааль «западного/русского культурного канона», который надо защитить от любых покушений. Судя по всему, новый послепутинский консенсус будут возводить на этом фундаменте — причем те самые люди, которые сейчас считаются (и сами считают друг друга) врагами. Либеральная российская интеллигенция перелицовывает придуманный в прошлом веке идеологический гардероб к наступлению грядущего сезона, когда она надеется вновь вернуться на общественный подиум.