Скрепы и клинья

10 ноября 2017, 14:42 • 635 • Аналитика

Автор Рустем Ринатович Вахитов — кандидат философских наук, доцент кафедры философии Башкирского государственного университета, г. Уфа.

Опубликовано в «Советской России».

Моя юность пришлась на годы перестройки. Молодые люди всегда остро переживают социальную несправедливость и верят, что мы можем многое изменить. Разочарование в борьбе и бесчувственность по отношению к творящимся вокруг безобразиям приходят к большинству позднее, вместе с печальным жизненным опытом.

Мы — школьники и студенты конца 80-х — видели, что страна находится в глубоком кризисе, бюрократическая власть не может справиться ни с одной из проблем — от продовольственной до национальной, нас возмущало лицемерие вождей и их идеологической обслуги, которые с трибун, экранов ТВ и со страниц газет провозглашали одно, а в жизни следовали совсем другим принципам. Мы были уверены, что страна нуждается в радикальных переменах (и в этом, как я и сейчас думаю, мы были совершенно правы), однако представляли мы себе эти перемены очень смутно.

В головах у нас была идеологическая каша, ведь на нас свалилось огромное количество до этого неизвестной нам информации: книги и статьи еще совсем недавно запрещенных зарубежных и отечественных авторов, а также авторов самиздата — Поппера и Бердяева, Фрейда и Ницше, Сахарова и Шафаревича и многих других. В политклубах при вузах, которые тогда возникли в огромном количестве, мы спорили до хрипоты о соотношении плановой и рыночной экономики, о демократии и авторитаризме, о Бухарине и Сталине, о социализме и капитализме. Мы выходили на несанкционированные митинги, после которых нас вызывали на партсобрания и комсомольские собрания, где парторги и комсорги кляли нас за непонимание марксизма-ленинизма, неуважение к линии партии, «литье воды на мельницу империализма». Те самые парторги и комсорги, которые уже вовсю занимались созданием кооперативов, бирж и фирм и которые очень скоро сожгут свои партийные и комсомольские билеты, позабыв о марксизме-ленинизме, и пересядут в кресла банкиров и депутатов от правящих партий.

Первым событием, заставившим меня задуматься о том, что-то пошло неправильно, был, конечно, развал СССР. Мы тогда выступали за демократизацию нашей жизни, за устранение из власти «партократов» и бюрократов, за широкое народное представительство, за многоукладную экономику, за гибкую федерацию, но нам и в голову не приходило, что должен исчезнуть СССР — наша родная страна с ее уникальным этническим многообразием и тысячелетней историей (потому что большинство тогда воспринимало СССР как продолжение исторической России).

Помню, с каким недоумением я смотрел на появление огромного количества разных националистов, требующих независимости для своих республик, играющих на межнациональных противоречиях, во всех своих бедах винящих русских.

Я вырос в Советском Союзе, на идеалах интернационализма, и для меня национальная принадлежность никогда не была чем-то важным и тем более главным, важнее была принадлежность к одной общей советской, или, как я бы сейчас это назвал, евразийской цивилизации, исповедование схожих ценностей. Большим ударом для меня были советы Солженицына (к которому тогда я, как и многие другие, еще испытывал некоторый пиетет) из брошюры «Как нам обустроить Россию», где он предлагал оставить в составе Союза лишь славянские республики, публицистическая вакханалия Шафаревича и других русских националистов на страницах «Нашего современника» 1990—1991 гг., где постоянно раздавались призывы избавиться от «внутренней Азии», сбросить с ног России «бремя империи». Получалось, меня и таких, как я, уже пригвоздили как «неславян», которые мешают славянам строить светлое будущее национальной российской демократии (интересно, что и про своих соотечественников — русских в республиках Советской Азии — эти националисты вспомнили лишь потом, когда уже было поздно, настолько они были ослеплены националистически-расистским ражем).

Когда же получилось так, что граждане РСФСР проснулись и узнали, что нет больше великой советской сверхдержавы, что Киев, Минск, Ашхабад и Фрунзе для них — заграница, они стали понимать, что случилось что-то не то. Понимание приходило медленно, сначала казалось, что просто поменялось название государства — с СССР на СНГ, но постепенно иллюзии рассеялись.

Я в это время открыл для себя труды русских евразийцев 1920-х гг. (Трубецкого, Савицкого, Алексеева, Карсавина), творчество Н. В. Устрялова, стал сравнивать политику большевиков и либералов 1980–1990-х. Я стал осознавать, что первые, получив распадающуюся страну с парадом сепаратизмов, несмотря на тяжелейшие условия гражданской войны, сумели воссоздать державу, найти для нее новые, еще больше ее укрепившие формы, а вторые при отсутствии гражданской войны, наличии крупной советской индустрии, хорошей ресурсной базы сознательно разрушили великую державу…

Вторым отрезвляющим ударом стала гайдаровская реформа. Что бы про нее сейчас ни говорили, сначала она была добросовестной попыткой переустроить бывшую советскую экономику по рецептам неолиберальной теории. Попыткой, приведшей к беспрецедентному падению жизни людей, деиндустриализации и возвращению значительного числа населения чуть ли не к натуральному хозяйству, к обогащению небольшой кучки переродившихся руководителей партии и государства. Сама практика показала неприменимость экономического либерализма к нашим условиям и даже губительность для них — и вследствие этого я навсегда расстался с либеральными иллюзиями — идеями о сверхэффективности частного хозяйствования, во всяком случае на российских просторах.

И наконец, расстрел Ельциным и его соратниками, называвшими себя демократами, всенародно избранного парламента из пушек в октябре 1993-го, истерика либеральной интеллигенции — еще недавно так трогательно осуждавшей «кровавый расстрел» в Чехословакии-1968, а теперь требующей еще больше крови своих собственных соотечественников, окончательно превратил меня в советского патриота, сторонника социализма с особым «евразийским лицом», для которого Октябрь — это начало строительства советской цивилизации, в чем-то превзошедшей другие исторические версии евразийской цивилизации.

Со второй половины 1990-х годов я стал выступать в печати как публицист и идеолог левого просоветского евразийства, сначала в газетах и журналах моей малой родины — Республики Башкортостан, позднее, в 1999 году благодаря моей любимой «Советской России» я получил и федеральную трибуну.

В нынешней российской действительности у меня вызывает крайнее возмущение многое. Почти все мы потомки крестьян (мои бабушка и дедушка переехали в город до войны, так что я коренной горожанин во втором поколении), и, конечно, меня не может не трогать ужасающее состояние деревни — спивающейся, грабимой разного рода посредниками, страдающей от «оптимизации» школ и больниц.

Я выходец из рабочей семьи — моя мать всю жизнь трудилась контролером на заводе, отец был профессиональным шофером, как он говорил, с 16 лет крутил баранку и валялся в слякоть и грязь под машиной, занимаясь ремонтами. В семье постоянно велись и ведутся разговоры о заводской жизни, о низких зарплатах рабочих, о хамстве новых молодых да ранних менеджеров, выученных по западным учебникам, о приватизации, ведущей к банкротству предприятий. Но особенно меня волнует тяжелое положение громадной массы населения, которую называют у нас «бюджетниками», поскольку я сам принадлежу к ней. 20 лет я работаю преподавателем вуза и не понаслышке знаю, какова жизнь простого честного преподавателя, который в начальство не пролез, взятки не берет, а старательно исполняет год от года все более увеличивающуюся нагрузку. Преподавателю приходится проводить до 4, а то и 5 пар в день, многие работают на двух-трех работах, подрабатывают репетиторством, возвращаются домой к 11 ночи, чтоб утром к половине девятого снова идти к кафедре и читать лекции.

Начальство постоянно требует огромного количества программ, отчетов — наше министерство скоро на выдумки, и только мы напишем свои методические комплексы по всем читаемым предметам, а из министерства уже пришел приказ: старые программы недействительны, разработаны программы нового поколения и делать надо в соответствии с ними. Люди не спят, пишут ночами, ведь сейчас не как раньше — устроился на работу и — до пенсии. Через каждые год, два или три истекает срок контракта и нужно проходить конкурс. И тогда тебе вспомнят все — и несданные программы, и плохие отношения с начальством. Защититься сейчас очень легко, везде работают местные советы по защите, где высокого качества диссертаций не требуют; уволить сейчас человека легче легкого, на его место сразу найдется замена.

Зато начальники после путинского указа о замене тарифной сетки новой системой оплаты труда преуспевают. Рядовые преподаватели получают минимальный оклад (у нас в провинции кандидат наук — 20 тыс. рублей, доктор — 27 тыс.), а руководители подразделений — по 50, 70, а то и 100 тыс. Они просто поощряют себя из фонда материального стимулирования, распоряжаться которым Путин дозволил самим начальникам подразделений. Я уж не говорю о вузовской бюрократии. В 1993 году я пришел в университет, где сейчас работаю. Тогда в нем было 3 проректора, и бухгалтерия размещалась в небольшой комнатке, где сидели все, включая главбуха. Сейчас у нас около 10 проректоров, 10 советников ректора и у каждого — свой аппарат и кабинет. Бухгалтерия занимает почти весь первый этаж, а начальство — второй…

В общем, никакого сравнения с советскими временами, когда преподаватели имели достойную зарплату, многочисленные привилегии (вплоть до права лечиться в номенклатурных поликлиниках), получали от государства квартиры, могли за счет вуза ездить на стажировки и на научные конференции.

Изменилось и отношение к нам студентов. Значительное их количество — это студенты из коммерческих наборов. Они платят за пребывание в вузе значительные суммы, начальство настойчиво не рекомендует их отчислять, какие бы знания они ни показывали, в итоге они начинают относиться к преподавателям как к обслуге, которая должна их заинтересовать и развлечь. Что студенты — некоторые университетские управленцы отчитывают старых заслуженных, именитых профессоров: мол, сын директора рынка не сдал вам зачет, потому что это вы виноваты — не смогли увлечь неглупого в общем-то юношу своей наукой…

Еще одна большая потеря — советская дружба народов. Возможно, о ней говорили в прежние времена несколько аляповато и даже скучно-казенно, да и проблемы в межнациональной сфере тогда имелись, но все же это удивительное явление дружбы и братства всех народов Советского Союза существовало — не только в программах партийных съездов, но и в реальной жизни. Приехав практически в любую точку огромной советской страны, ты мог быть уверен: к тебе будут относиться как к своему, независимо от того, какой ты национальности. Конечно, скажем, в начале 80-х в прибалтийских или западноукраинских магазинах туристу из Москвы можно было нарваться на показной отказ: мол, по-русски не понимаем.

Все началось с 90-х годов. Желая найти себе союзников, Ельцин и его камарилья стали давать щедрые обещания националистам из союзных республик СССР и автономных — РСФСР, а те — смелеть и вбивать клинья вражды между народами своих республик.

До 90-х годов мне даже в голову не приходило спрашивать себя, кто я по национальности и кто мои друзья. Только в разгар перестройки выяснилось, что один — башкир, другой — татарин, третий — мордвин, четвертый — мариец, пятый — украинец, а шестой — русский, выяснилось, что у некоторых свои обиды и свои счеты с другими народами. Я видел, как приличные, умные, интеллигентные люди, среди которых были известные и крупные ученые-гуманитарии, превращались под влиянием националистической пропаганды в обозленных и почти невменяемых кликуш с суженным сознанием, опасных для общества. Я думаю, национализм затрагивает какие-то мощные архетипы подсознания, выпускает на волю иррациональные силы психики, разрушающие и самого человека как личность, и все вокруг него…

А начиная с 2010-х годов мне пришлось столкнуться с русским национализмом, который стал набирать силу в центре, прежде всего в Москве.

За несколько лет я уже привык к тому, что в комментариях к моим статьям по нацвопросу, публикуемым в интернете, большинство участников изгаляются по поводу моей нерусской фамилии, что в московском метро на меня подозрительно косятся из-за черной бороды и «неправильного» разреза глаз… В прошлом году на семинаре по специальному курсу по евразийству, который я веду у студентов нашего университета уже лет 10 и который всегда пользовался успехом у многонациональной студенческой аудитории (у нас в республике примерно в равных долях представлены башкиры, татары и русские), мальчик меня просто огорошил. «Не согласен я с вашим евразийством», — заявил он. «Почему?» — поинтересовался я. «Потому что Россия должна быть для русских», — гордо сказал он. «И что же делать нам — татарам и башкирам — в государстве для русских?» — спросил я. «А что хотите», — угрюмо отрезал он. Мальчик мне в сыновья годится. Его отец, как и я, был в комсомоле, воспитывался на идеалах интернационализма, вероятно, тоже не делил своих друзей по национальности. А сын — убежденный националист.

Придерживающийся взглядов, чрезвычайно взрывоопасных, особенно в таком регионе, как наш (ему как-то не приходит в голову, что его лозунг «Россия для русских» очень обидно слышать представителям народов, которые жили на этой земле за столетия до прихода сюда русских и у которых никакой другой Родины нет)… 20 с лишним лет капитализма оказалось достаточно, чтоб расшатать величайшее достояние советской цивилизации — дружбу народов…

Я уверен, что далеко не все переродились под влиянием буржуазного духа, что в большинстве своем русский народ, другие народы России и бывшего СССР до сих пор несут в своей культуре и мировоззрении ценности, глубоко противоположные капитализму, духу тотального обогащения, торговли всем и вся, эксплуатации человека. Провал либеральных партий, которые с начала 2000-х настолько утеряли популярность, что их рейтинг колеблется около барьера 5%, говорит сами за себя. Народ, в 90-е поняв на своей шкуре, что такое реальный, ничем не ограниченный радикальный капитализм, решительно отверг его (вызвав недоумение наших либералов, которые тогда кричали: «Россия, ты одурела!», видимо, думая, что можно до бесконечности унижать народ, вгонять его в нищету, а он будет только благодарить за «освобождение от тоталитаризма»). Не будем забывать, что Путин и его команда в начале 2000-х набрали популярность, практически украв большинство своих лозунгов у КПРФ и Народно-патриотического союза. Это изменение риторики, эти робкие и во многом лишь имитационные шажки в сторону реабилитации советского социализма поселили в народе ложную уверенность, что волки стали овцами, что лидеры, поставленные ельцинскими олигархами, будут стремиться разрушать олигархический режим. Эта ложная вера, увы, до сих пор дурманит головы массам, но рано или поздно пробуждение произойдет.

Каким будет новый социализм, сейчас предсказать трудно, потому что в политике все зависит от великого множества частных обстоятельств, создаваемых свободной волей тысяч людей. Одно можно сказать точно: он будет заметно отличаться от советского социализма ХХ века.

Как говорится, в одну реку два раза войти невозможно, и тот советский социализм создавался в совершенно других условиях, в аграрной патриархальной стране, больше напоминавшей современный Узбекистан, чем современную Россию. Думаю, это в большей степени будет социализм городской, модернистский и в то же время все равно по-своему связанный с нашими национальными традициями, с нашим культурным своеобразием. Хотелось бы, чтобы не повторилась трагедия конфликта социализма с традиционными культурообразующими конфессиями России-Евразии, что сильно раскололо общество в период строительства социализма и до сих пор препятствует объективной оценке социализма и его роли в нашей истории со стороны верующих.

Полагаю, далее, что новый Советский Союз будет гораздо более мягкой, конфедеративной моделью, где бывшие независимые государства, даже объединившись, сохранят в значительной мере самостоятельность. Впрочем, сейчас гадать об этом бесполезно — все покажет будущее. Хотелось бы его увидеть.