Царь-выборы

— Поразительная особенность России: при слабом интересе к демократии как ценности, президентские выборы стали любимой всенародной игрой и на четверть века утвердились в центре политической сцены, — утверждает глава Фонда эффективной политики Глеб Павловский, который до 2012 года имел непосредственное отношение к кремлевским политтехнологиям. — Большинство перемен в нашем государственном строе связаны именно с выборами. Но — не с программой победителя, а с техникой, стилем и экспрессией самой электоральной кампании. С решениями, принимавшимися наспех ради выигрыша.

«Предложи название новому оружию», — такая страница открыта на сайте министерства обороны. Выбрать названия для боевого лазера, беспилотной подлодки, которая моет нести ядерный заряд, крылатой ракеты с ядерной силовой установкой предложил Владимир Путин в послании Федеральному Собранию. Есть уже варианты — серьезные («Гиви», в честь погибшего командира одного из подразделений ДНР Михаила Толстых), шутливые («Песец») и издевательские — («Толчок»).

Послание очень точно было обращено к большинству избирателей, лишая их остатков сомнений — как помыслить, что ядерной кнопкой и новейшим чудо-оружием будет распоряжаться кто-то из альтернативных кандидатов, например, Ксения Собчак, попросившая у украинского МИДа разрешения на посещение Крыма. Но при этом для части публики, в том числе и вполне патриотичной и условно «пропутинской» все-таки неприятна сама политтехнология, эдакий маркетинг. В стране почти нет дебатов по принципиальным вопросам, нет реального выбора и кандидатов в президенты, но зато есть выборы названия смертельного оружия.

— Я не имею ничего против Путина и его политики, только зачем это называть «выборами» назовите как-то иначе, — говорит Татьяна Л., педагог из Москвы.

Есть еще и оппозиционное меньшинство. Левый интеллектуал и блестящий писатель Алексей Цветков пробовал выдвигаться на праймериз левых сил, но не прошел. Сейчас он — инициатор «улчшайзинга» бюллетеней, то есть в меру остроумной их порчи с выкладыванием рисунков и надписей в сеть. Это — вариация призывов Алексея Навального к бойкоту выборов, была поддержана и совсем не левыми Ходорковским и Касьяновым. Но к выборам не имеет никакого отношения, скорее игра для опознавания «свой-чужой», чтобы  хоть что-то сделать, когда система непоколебима.

Никто, в том числе и оппозиция, не отрицает, что массовая поддержка Владимира Путина искренняя и подавляющая. В этом смысле выборы демократичны, надо выбирать кандидата, который ему по сердцу.

— Я бы не недооценивал демократичность нашей системы, в смысле — способность реагировать на запросы со стороны публики. — говорит Николай Силаев, старший научный сотрудник Центра проблем Кавказа и региональной безопасности МГИМО. — Но те задачи, которые ставили перед собой элиты (не личные даже, государственные) долгое время не предполагали необходимость обращения к широкой публике. Но и некоторые хорошие черты системы, например, настойчивый и принципиальный интернационализм, в том числе с этим связаны.

А вообще есть ли проблема с выборами? Система как-то реагирует на запросы общества, власти имеют широкую народную поддержку?

— Конкурентная политическая система, конечно, желательна, но не обязательна,— считает директор Центра политической конъюнктуры Алексей Чеснаков. — Не факт, что для решения задачи ускоренного развития страны конкурентная система оптимальная. Скорее, наоборот.

То есть у нас все нормально с выборами с точки зрения целей элиты и устремлений большинства населения. Тем не менее, и власти, и активные слои населения пребывают в постоянной неудовлетворенности нашей политической системой. Есть критика оппозиции, были неоднократно и попытки «сверху» ее усложнить, но каждый они приводили к известному — «безальтернативному кандидату».

Почему нет альтернативы

— Я, кажется, знаю на него ответ, — говорит Михаил Рогожников, журналист и политолог главный редактор «Эксперт-Онлайн».   — У нас — советское общество. Это распространенная точка зрения, но дело не в мнениях. Это — социологический факт. У нас нет класса собственников и классового деления вообще. Нет классов. Большевики и потом коммунисты эти различия стерли. Это я увидел, когда в середине 2000-х в Институте общественного проектирования мы исследовали стратификацию российского общества. У нас есть очень плотный по ценностям и положению монолит, включающий более половины граждан. И это — люди, в общем, бедные. Богатых у нас по любой европейской и американской мерке — очень мало. У нас нет старых богатых и практически нет богатой интеллигенции. У нас объективно некому политически конкурировать.

Многие из «путинского большинства» все еще живет в бараках, и уж точно все понимают, что жить в коммуналке неправильно, но даже чуть улучшить «жилищные условия» это проблема. И эта повестка воспроизводится уже 18 лет. Остальные группы и их повестка гораздо меньше, они и занимают на выборах соответствующие позиции. Что очень демократично.

Тем не менее, власти признавали, что система несовершенна, пытаясь ее усложнить, но безрезультатна.

— Проблема не в том, что в России не были достаточно умны или настойчивы чтобы сформировать конкурентную политическую систему, а в том, что настоящая конкурентная система вообще не предполагает избыточных централизованных усилий по ее созданию, — говорит Алексей Чеснаков, который, впрочем, вблизи наблюдал некоторые попытки конструирования более сложной системы. — Она возникает сама собой. После кризиса. Когда возникает устойчивый баланс сдержек и противовесов.

С объективной точки зрения сейчас нет никаких предпосылок кризиса или конфликта, который мог бы ввести новых игроков.

— Я думаю, что это можно правдоподобно объяснить только если мы станем исходить из того, что любые политические изменения вторичны по отношению к способу производства и сценариям обмена, — говорит Алексей Цветков. — То есть не может быть никакой хоть сколько-то массовой гражданственности, воспроизводящихся институтов и рациональных правил политической игры там, где экономика сырьевая, периферийная и объективно зависимая от мировых технологических центров. Такая экономическая модель может дать только тот или иной вариант авторитаризма, системы вотчин, мало чем ограниченную власть «сотни правящих семей», массовую «не рентабельность» и, соответственно, социальную фрустрированность населения и т.п. Поэтому ничего, напоминающего западную демократию, до сих пор не возникло ни в Турции, ни в Мексике. 

Но есть и причины в ошибках нашего политического мышления:

— Причин много, но чтобы не утонуть в них, можно выделить главную, — говорит философ-методолог, политический консультант и телеведущий Дмитрий Куликов. —  Мы подошли к созданию политической системы без осмысления  проблем. Это все было заменено формальным переносом внешних признаков западной всеобщей демократии. Мы ее перенесли, не понимая даже, что и на Западе она уже приобрела формальные черты… Есть же подлинные вопросы по отношению к демократии. Например, о соотношении прав и обязанностей. Про права все знают, их много. А обязанности? Якобы, только налоги. Но у нас очень много людей, которые не платят  никакие налоги. И к тому же один платит миллион рублей налогов, другой — десятку. И таких содержательных вопросов очень много. Ни на один из них мы даже не пытались отвечать. Взяли конструкцию «как у всего цивилизованного человечества», не отдавая себе отчет в том, что этот поезд уже зашел в тупик.

1991

Борис Ельцин на первых выборах президента России (РСФСР) набрал 57 процентов голосов и выиграл в первом туре. Третьим пришел Владимир Жириновский, древнейший актер, часть российской политической сцены, набравший 7,8 процентов, то есть примерно столько же, сколько и в наши дни. Это имело важнейшие последствия для будущего: Борис Ельцин, в отличие от президента СССР Михаила Горбачева, был избран всенародно, а не депутатами, и имел подтвержденную легитимность, что во многом определило его вес в борьбе за власть.

Это было время романтической демократии без больших денег, сложных технологий и закулисья. Тем не менее, по мнению, Глеба Павловского, именно тогда возникли некоторые черты нынешней системы.

— Глядя из современной перспективы, главным на президентских выборах 1991 года, выглядит отказ главы РСФСР Бориса Ельцина от политических дебатов с оппонентами.  Именно здесь на десятилетия вперед закладывается традиция отказа от диалога и высокомерная претензия на единопредставительство государства.  Еще одно  эпохальное свойство тех выборов – стилистический триумфализм инаугурации президента России/РСФСР – напомню, государства летом 1991 года существовавшего лишь на бумаге. Спектакль, где Олег Басилашвили представил стране миф о РСФСР как «тысячелетней России», восходящей «ко временам Киевской Руси, ставшей колыбелью трех братских славянских народов: русского, украинского и белорусского, ко временам князя Владимира Святого, когда Русь приняла христианство». Искусственное конструирование небывалого правопреемства было лишь прием борьбы с президентом СССР Горбачевым. Но кто сегодня об этом вспомнит?

СССР престал быть «Россией» и распался. А выборы стали навсегда частью системы, они показали свою эффективность в борьбе за реальную власть.

1996

В 1996 году выбор воспринимался как эпохальный. Было большинство, пострадавшее от реформ, и были новые классы от них выигравшие; считалось что спор между реформаторами и коммунистами не оставляет шансов на выживание всем сторонникам реформ, прежде всего — бизнесу. Не исключено, что новая элита смогла бы договориться и с Геннадием Зюгановым в случае его победы, но предпочтение было отдано союзу государства и олигархов, без какой-либо альтернативы «сверху». Это не были выборы, в том смысле, что элиты устраивал только один кандидат.

— В 1996 году на выборы выходит «безальтернативный» кандидат Борис Ельцин, президентский рейтинг которого впятеро ниже, чем у Геннадия Зюганова, — вспоминает Глеб Павловский. — Выходит и побеждает. Безальтернативность с тех пор превращается в регалии кандидата от власти и в его электоральный ресурс. Именно на тех выборах возникает практика тотальной пропаганды, объединяющей вокруг одного человека все медиаресурсы страны. И возникает противоестественный сплав лихих предвыборных денег, высших чиновников, бизнесменов, журналистов и военных, который застрянет в органике российской власти как ее импринтинг.

При этом решающей технологией второго тура была позиция героя генерала Лебедя, призвавшего голосовать за Ельцина, и народ голосовал не только и не столько за реформы и перемены, сколько за государство. При Ельцине и его правительстве умели давать ясные приказы и брать ответственность, в отличие от последних лет правления ЦК КПСС и  Горбачева. Тогда начал проявляться запрос и на сильное государство («упал-отжался», как говорил Лебедь), и стало понятно, что Ельцин — скорее избранный царь, а не президент западного типа, он — не ставленник элиты и олигархии, он сам по себе власть, не имеющая конкуренции.

— Незаметно исчезла и такая вещь как политически влиятельное правительство, — утверждает Павловский. — Конечно, премьеру Виктору Черномырдину было удобно, что после проигранных им парламентских выборов 1995 года президент сохранил его кабинет, несмотря на враждебный парламент. Разве можно накануне судьбоносных выборов президента остаться без «своего» правительства? Но благодаря этому премьер-тяжеловес, дважды силой вырвавший мандат поддержки у Верховного Совета и первой Думы, отныне был премьером по милости Ельцина — и под конец узнал о своей отставке из теленовостей. 

2000

Уход Ельцина и смена власти вызвали раскол в элитах. На выборах в Думу в декабре 1999 года прокремлевскому «Единству» противостоял блок региональных тяжеловесов «Отечество – вся Россия» во главе с мэром Москвы Юрием Лужковым и недавним премьером Евгением Примаковым, при котором начался экономический рост. Потом это было осмыслено как столкновение идеи возрождения сильного государства и «региональных баронов». Путин символизировал возрождение — в борьбе за единство страны против терроризма и сепаратизма в Чечне и против «разгулявшихся баронов».

— Путин победил на патриотизме, — утверждает Михаил Рогожников. — Собственно, тогда предложение к этому большинству и было сформулировано, и главное в нем — патриотизм. Вообще, патриотизм медленно входил в словарь, лидеры государства только два-три года стали активно к нему обращаться. В 1990-е патриотизм принадлежал маргинальной оппозиционной риторике, был пафосным и кричащим. Важный успех Путина и его риторики, что его патриотизм без надрыва.

Чуть ранее, в 1997 году на экраны вышел «Брат» Балабанова, где главный герой просто и без надрыва говорил: «А я родину люблю». Это было ново и свежо после фактического распада страны и презрения к ней. Конечно, Евгений Примаков был большим патриотом и очень уважаемым политиком, но в политической технологии под ударом были Лужков и Шаймиев, которые объективно были кандидатами «от регионов», а не от Кремля. Возникал запрос на единство страны, отсюда и политтехнологическое название партии «Единство». После поражения на парламентских выборах «Отечество» влилось в «Единую Россию»

— Даже в 1999 году была конкуренция, но в 2000-м – уже уже нет, — говорит Николай Силаев.  — Показательно, как эта конкуренция быстро сошла на нет. Это свойственно ранним демократиям: всеобщее недоверие к партиям и вообще к разделениям. Раскол — это проблема, расколов быть не должно. Расколы бывают, но они не должны быть нормой. Мы понимаем, что конфликты в элите есть, но они носят управленческий, а не политический статус.

Страх раскола элит и раскола страны был таков, что после 2000 года на президентских выборах уже ничего не решалось, не было настоящей конкуренции.

2004

На волне экономического роста Владимир Путин переизбрался бы на второй срок и без конфликта. Но эпохальный конфликт был — по линии государство-олигархия. Место конкретных выборов заняло борьба за власть между Владимиром Путиным и его силовиками с одной стороны, а с другой - Михаилом Ходорковским, его деньгами и депутатами. Победила Генеральная прокуратура — ключевая «реальная партия» эпохи. В этом смысле и думские, и президентские выборы лишь зафиксировали политические следствия «дела ЮКОСа».

— Мне кажется уже некоторое время эпохальных развилок у нас нет, — говорит Николай Силаев. — Это стало предметом политтехнологии, а не содержания. В 1996 году, наверное, был эпохальный выбор, хотя сейчас кажется, что он был не настолько эпохальным, насколько мы себе это представляли. Не было выбора в пользу олигархии на выборах 2004 года. Не было кандидатов, которые могли бы отстаивать эту позицию, не было кандидатов, которые представляли Березовского или ЮКОС. Экзистенциальные вопросы на выборы не выносятся. Старая шутка про страну однопартийную, но многоподъездную, актуальна и сейчас. Эпохальные вопросы про военный бюджет и его распределение решаются, вероятно, в конкуренции, но не на выборах. На выборах мы уже не решаем ничего глобально, мы фиксируем сложившийся баланс и легитимируем систему. Мы заверяем мандат победителей внутриэлитной борьбы, заверяем их право на правление.

Еще одним следствием становления системы стало неизбрание в Думу либеральных партий — «Яблока» и СПС, протестовавших против ареста Ходорковского. Возникло подавляющее «путинское большинство»: народ поддержал царя и в борьбе с региональными «федералистами», и в борьбе с нелояльными бизнесменами.

2008

На волне экономического роста и стабильности, политический офис Кремля активно пытался внести разнообразие и элементы конкуренции в политическую систему.

— За полтора года до выборов, в марте 2006-го была сделана заявка на создание «левой ноги», — вспоминает Алексей Чеснаков. — На базе группировки «Партии Жизни», нынешней «Справедливой России», предполагалось сформировать конструктивную левую партию, в которую могли бы входить чиновники – не опасаясь, что лишатся полномочий. Проблема оказалась в том, что создание второго партийного проекта имеет серьезные издержки. Вы не можете управлять сразу двумя големами. Они начинают жрать друг друга. Вместо того чтобы жрать всех остальных на этом партийном поле. Создание «левой ноги» привело к тому, что ее лидеры тут же начали бороться за отъем ресурсов у ноги «правой». СР стала нападать на ЕР вместо того, чтобы конкурировать с КПРФ, с другими левыми проектами. В итоге мироновцы  проиграли.

С попыткой сделать более конкурентными партийную жизнь очевидный ветер перемен был связан со сменой первого лица, президента. Некоторые даже фантазировали, что Владимир Путин допустит конкуренцию двух «преемников», но никакого рационального смысла в этом не было.

— Дмитрий Медведев был подходящим кандидатом на том момент, — говорит Михаил Рогожников. — К 2008 году общество разбогатело. А богатеющее общество становиться более либеральным. Чуть более. Медведев демонстрировал полную преемственность Путину, но с небольшим либеральным добавлением, объединив большинство и относительно небольшую групп новых зажиточных. Но ему не повезло — во-первых случился кризис, и ударил по богатству граждан и их либеральности. Если бы общество богатело, возможно, мы бы сдвинулись, и 2012 год был бы другим. К тому же по событийной канве его правления выяснилось, что коридор возможных изменений очень неширок. Первое, что ему пришлось делать, это воевать.

Медведев-президент был своего рода авансом подрастающему зажиточному классу, который теоретически мог обрести со временем политическое влияние. 

— Собственно, некоторое обаяние подзабытой «эпохи Медведева» для городской интеллигенции и состояло в том, что появился призрак «иной экономики», из которой ожидаемо могла возникнуть «иная политика», более сложная и достойная современного человека, — говорит Алексей Цветков. — Но призрак остался призраком.

Интригой были не выборы, а роль Владимира Путина после выборов: действительно ли у нас произойдет смена власти, или изменится только конфигурация.

— В 2007 году на одной из наших конференций выступали французы, отмечая, что российская политическая модель скопирована с французской больше, чем с какой-либо иной, — вспоминает Михаил Рогожников. — И они рассказали, что в модели республики де Голля сильный премьер может оказаться сильнее президента. Тогда еще никто не знал, что эта конструкция и будет реализована у нас. Но интересно, что возможность такой конструкции была заложена теми, кто писал русскую конституцию 1993 года.

2012

— Последние президентские выборы еще раз привели к возникновению нового режима, — говорит Глеб Павловский. — Но и тут почти все его характеристики, маски и роли мы найдем внутри предвыборной кампании 2012 года. Отброшенный консенсус, уличная мобилизация «подавляющего большинства», искусственное создание меньшинств как мишени для массовой вражды, то удивительное состязание элит в реакционности, которое получило имя «взбесившегося принтера». Все эти перемены были тактически привязаны к ситуации президентских выборов, но всегда оказывались роковыми.

Выборы 2012 года в ситуации уже давно стабильной и, казалось бы, тишайшей привели к брожению в обществу и в элитах, чуть не к расколу впервые с 1999 года.

— Часть элиты действительно оказалась дезориентирована, — рассказывает Алексей Чеснаков. — Другая играла в свою игру. Некоторые либеральные группировки пытались сделать ставку на Медведева. Но только пытались. Серьезных шагов так и не было сделано. К тому же, многие либералы разыгрывали карту Медведева за его спиной. Они решали не проблемы страны или проблемы власти, они решали проблему своего собственного выживания. Поэтому и проиграли. Слишком хотели, чтобы Медведев за них сделал их политическую работу. Вспомните, только в июне-июле 2011 года появились сигналы от промедведевских «интеллигентов» о том, что надо оставить Дмитрия Анатольевича президентом. До этого они благополучно делили будущие портфели. Проспали появление Общероссийского народного фронта (ОНФ). Понятно, что ОНФ был необходим в рамках сценария возвращения Путина на пост президента. Но элита оказалась на какое-то время дезориентирована. Говорили даже о фантастическом сценарии, что на выборах власть будет делать ставку на ОНФ. Только осенью этот разброд прекратился. В условиях замешательства часть элиты (и не только те, кто сделал ставку на Медведева) пыталась сыграть против ЕР. Это не прошло незамеченным.

Именно в момент «рокировки» Путин-Медведев оказалось, что система слишком непублична даже для элиты, что даже при огромном «путинском большинстве» народ не любит, когда его держат в статистах непонятной игры.

— Решение о рокировке принималось Путиным и Медведевым, — говорит Чеснаков. — Причем мы на самом деле до конца не знаем, когда. В 2007-м или в 2011-м, и какие на самом деле были договоренности. Что касается рассуждений об альтернативной истории. Остался бы Медведев президентом и все пошло бы по-другому… Рассуждать об этом – только время терять. Каких-либо предпосылок для этого варианта не было создано самим Медведевым. Никакого внятного проекта будущего с Медведевым у власти тогда не было. Из-за этого, кстати, внутри элиты шло серьезное брожение. Оно усилилось 24 сентября 2011 года, когда с одной стороны осталось неясным куда мы идем, а с другой стало ясно, что все уже решено.

— Показалось, что и у властей пропало понимание, куда мы идем.

— Понимание не пропало. Во всяком случае, не пропало у тех людей, которые занимаются политическим дизайном системы. Просто они не стали заморачиваться всякими сложными формулировками. И строили то, что получается. Из того материала, что есть. Не по наитию, но по факту. Просто строили без лишних слов. Это строительство после событий весны 2012 года сопровождалось широким элитным консенсусом. Не могу сказать, что этот консенсус искусственный. Элите вполне комфортно существовать и воспроизводить нынешние политические практики. Многие задумки и технологические приемы сработали. Сработали не только на выборах 2012 года и позднее, но и работают до сих пор. Система приобрела большую жесткость и идеологическую целостность в 2012-2013 годах. Тоже можно сказать и об устойчивости. Если власть не сделает ошибок, то ничто ей не помешает пережить еще одну шестилетку.

2018

— Все выборы до сих пор были эпохальными. А эти?

— Кампании 2003 и 2007 годов были очень яркими. Даже чересчур. Во многом благодаря спайке парламентских и президентских выборов. Сейчас такой склейки нет. Во-первых, кампания 2016 года была сделана плохо. Во-вторых, после нее прошло уже полтора года, – говорит Алексей Чеснаков.

В результате главным событием этих выборов стала военная часть послания президента. Эти выборы, как и все предыдущие, крайне эмоциональны и напряжены, их предельный вопрос — о конфликте с США. Избиратель эту проблематику понимает, но при этом какая связь между явкой и результатом Путина на этих выборах с одной стороны и способностью страны выжить в конфликте с другой — неясно. 

— Эти выборы в наибольшей степени являются функцией аппарата, удаленного от попыток понять страну и разговаривать с ней, — говорит Глеб Павловский. — Отсюда странный поиск «легитимности», абсурдно увязываемой с числом пришедших голосовать. В дни мирового кризиса аппарат задает России  аутичную повестку: явку как цель номер один. Здесь безальтернативность получает окончательное воплощение, становясь ритуалом.

2024. Что дальше?

— Когда был романтический период нашей группы и Института общественного проектирования, было много людей, надеявшихся на что-то повлиять, и мы всерьез обсуждали создание Комитета защиты собственности (мы не знали что было такое и оппозиционное образование),  — вспоминает Михаил Рогожников. — Уже тогда наша экспертиза показала, что требуется серьезно вычистить законы, если мы хотим сделать собственность неприкосновенной, усложнить легальные способы отъема собственности. На тот момент требовалось переделать около 15 законов.

Реальные изменения в политической системе могут произойти в результате изменений в экономике. Как и во всех модернизирующихся странах, чем больше экономических успехов, тем больше демократического давления на власти, которые этого успеха добились.

Но в нашей системе еще есть и рост контроля и практик, которые делают даже потенциально свободных субъектов (бизнес, муниципалитеты, интеллигенцию) крайне зависимыми в результате гиперконтроля и постоянной угрозы уголовных дел.

— То, что происходит «на земле» в городах; то, как устроено распределение налогов и распределение земли,  подрывает демократию. И то, что происходит с нашей экономикой, — тоже. Пока у нас есть сотня-две крупных компаний (в реальности даже меньше), которые обеспечивают бюджет страны, нет необходимости обращаться к широким кругам элит. Если российская экономика станет более диверсифицированной, произойдет реиндустриализация и расширится налоговая база, и возникнет ситуация, когда ключевых налогоплательщиков нельзя будет собрать в одной комнате и раздать им задания, – говорит Николай Силаев.

А как будет выглядеть конфликт через шесть лет, на котором может возникнуть политическая разноголосица? Сейчас он чаще всего характеризуется как конфликт либералов-западников (представляющих меньшинство) с государственническим большинством. Если будет рост, то, возможно, субъектом станет широкая буржуазия. Здесь мы все еще рассуждаем в логике, привычной для западной демократии, но есть вероятность, что конфликты и вопросы будут совсем иными. По крайней мере, это утверждает Дмитрий Куликов:

— Имеющийся конфликт между либералами и государственниками уже позавчерашний. Реальный конфликт будет разворачиваться вокруг тех или иных форм социализма. Конечно, будущий социализм не будет похож на тот военный социализм, который мы построили в ХХ веке. Но если посмотреть широко на то, что происходит во всем мире, станет очевидно, что стремление к социализму в мире очень сильное. На Западе широко обсуждается идея безусловного дохода. А чем безусловный доход (грубо, вчерне) отличается от того, что писал Маркс: человек не должен будет работать за кусок хлеба, он все силы будет направлять на творчество? Но только вопрос: творчество — это что сидеть за компьютером, играть в игрушки, пить пиво и жрать чипсы? Или что-то более интересное?.. Мир очень сильно меняется. И выиграет тот, кто быстрее всех осознает изменения и при этом откажется от претензий на тотальную истину и тоталитарный подход к организации жизни. Никогда в мире такого еще не было — всегда одна идея претендовала на тотальную реализацию. А сейчас надо будет научиться строить системы, где разные подходы существуют одновременно, на разном материале — и либеральные, и директивные, и социалистические. Это невероятно сложный цивилизационный вызов.

Ключевой минус сложившейся у нас политической системы в том, что она никого не вдохновляет ни своей красотой, ни стройностью, не является мировым образцом. Она даже не отвечает на вопрос, что будет после Путина, как сделать так, чтобы смену власти не стала катастрофой. В производстве оружия почему-то требуется быть впереди планеты, а в устройстве общественной жизни – нет, хотя это, возможно, важнее для страны. Именно поэтому не будут прекращаться попытки найти способ сделать что-то с системой, даже в условиях, когда для этого нет экономической и интеллектуальной базы. 

— У Путина действительно огромная поддержка в обществе. Сформировано серьезное путинское большинство. Альтернативы этому большинству пока не создано,— возвращает нас на землю Алексей Чеснаков. —  Сформирована политическая инфраструктура для реализации требований этого большинства. Благодаря ей Путин не только дает ответы на все общественные запросы, но и часто эти запросы формирует. Проблема не в нем и не в этих ответах. Они иногда могут быть и не очень удачны. Но его конкуренты (бросившие вызов или еще только задумывающиеся об этом) пока абсолютно беспомощны.

Было бы странно, если бы в такой ситуации Путин отказался оставаться во главе государства еще одну легислатуру. Настоящие политики так не поступают. Более того, на сегодняшний момент не стоит рассчитывать на то,  что Путин куда-то уйдет из власти в 2024 году.

Подпишитесь на нас Вконтакте, Facebook, Одноклассники