Сенцов: «Мы что, уже в ЕС вступили, Путина победили?» (Hromadske)

Олег Сенцов и Александр Кольченко были в заключении в России более 5 лет, осужденные по сфабрикованным делам на 10 и 20 лет соответственно. Все это время журналисты Hromadske пристально следили за их судьбами: общались с родными, писали письма, снимали фильм.

Седьмого сентября во время обмена вместе с 33 другими украинцами Кольченко и Сенцов вернулись домой. На следующий день Саша дал интервью Hromadske из больницы в Феофании, куда их привезли на обследование. А уже через три дня оба дали большую пресс-конференцию.

Но первое эксклюзивное интервью Олег Сенцов пообещал именно Hromadske. В прямом эфире он рассказал о «моральном насилии» российских властей в Крыму после аннексии и первых сфабрикованных делах, о том, что происходило с проукраинскими активистами на полуострове, о своих этапах по России и встречах с заключенными, воевавшими на Донбассе за «русский мир», о том, почему он засмеялся, когда услышал свой приговор в суде, и почему у него нет универсальных рецептов для тех, кто ждет советов, как выстроить отношения с самопровозглашенными «республиками» — читайте в интервью или смотрите его видеоверсию.

Олег Сенцов: Я там был не один. Было много ребят, которые были против того, что происходило. Кто-то активно, кто-то пассивно. Понятно, что шло давление очень большое со стороны российских оккупантов и коллаборационистов, тех, кто с удовольствием приветствовал Россию. Кто-то пассивно приветствовал, просто считая, что при России будем лучше жить, богаче, им политика была не интересна. Те, кто был активно против — у них серьезная борьба была, и они рисковали очень сильно — здоровьем, свободой и жизнью. Несколько людей пропали без вести, некоторых убили. Военных нескольких убили. Атмосфера была очень тяжелая.

Для кого-то это был праздник, для меня — нет. Я знал, что собой представляет РФ, режим Путина, и что ничего хорошего для нас он не несет. Людей, которые этого не понимали, их вели, за такой красивой дудочкой. Красивая мелодия вела их в какое-то болото. Ну вот они пошли за ней, что теперь поделать? Атмосфера была, конечно, неприятной, даже не в том плане, что было опасно, а было просто ощущение, что тебя насилуют морально. И это неприятно, когда тебя принуждают к чему-то, чего ты делать не хочешь. Вот эта атмосфера чувствовалась и очень сильно давила на тех людей, которые остались там, которые не могут выехать по каким-то обстоятельствам. И она продолжает давить очень сильно, они себя чувствуют действительно в оккупации.

— У некоторых было такое ощущение, что Киев нас бросил. Они высказывали это вслух. Но многие крымские активисты на Майдане не были, а я был большую часть времени, и я хорошо понимал, что там события были очень сильные, яркие, и проблем было много после этого в самом Киеве с вхождением новой власти. В половине городов восточной и южной Украины были проблемы, мы не контролировали в конце февраля Харьковскую областную администрацию, там сидел антимайдан, если вы помните. То есть боялись за Харьков. Проблемы были в Донецке, в Днепре, в Одессе, и в Крыму в том числе. Поэтому это была общая проблема у всех.

Потом потихоньку наши силы стали побеждать, а в Крыму — наоборот. Трудно было действовать. Я просто себя ставлю на место руководства тогдашнего Киева: что можно было предпринять? Возможности что-то сделать было очень мало. Инструментов было мало, в том числе силовых, потому что армия была, сами помните, в каком состоянии, милиция тоже дезориентирована и вряд ли бы поддерживала майдановскую власть. Это была игра, в которой тяжело было победить, практически невозможно. Путин выбрал очень хороший момент, когда нападать. Сделал бы он это на месяц позже — у него бы не получилось ничего.

Крым на протяжении всего Майдана готовили к тому, что вот, смотрите, что происходит в Киеве, там плакаты висели, передачи выходили, население было очень заведено в отрицательном плане по отношению к Майдану и к Украине. Соответственно, к России они потом и побежали, многие — с удовольствием. В том числе, из-за боязни «Правого сектора» (запрещенная в России организация — прим. ред.), «бандеровцев» и прочих обычных кремлевских страшилок.

— Это было на следствии. В суде они не смогли ничего этого доказать, и это убрали.

— На Майдане я на баррикадах стоял сначала, охранял их, волонтерил, мы таскали какую-то воду, что-то еще делали, все подряд. Потом были события на Грушевского, все помните, что там было. А потом так получилось, что у меня оказался знакомый в Автомайдане, и он меня позвал, и вот через неделю где-то я уже штабом руководил. У меня получалось неплохо. Приехал в Крым — увидел, что ситуация очень тяжелая, все разрознены. Я там выступал коммуникатором между силами, группами, чтобы они между собой общались, понимали, что они не брошены и не одни. Когда человек думает, что он один против этой системы, то ему тяжело. А когда видит, что нас много, то уже как-то легче. И что Киев их не бросает. Просто если ты не сопротивляешься — тебе не помогает никто. То есть судьба твоей родины — в твоих руках, а не кого-то другого.

Я с очень разными людьми общался, мы проводили собрания, общались. Разговоры были разные, в том числе некоторые разговоры они потом в это дело «пришили». Я всегда говорил одно: я поддержу любую форму сопротивления — от листовок до каких-то более серьезных вещей, но я никогда не поддержу действия, направленные против жизни и здоровья других людей. Война не шла, в нас не стреляли, соответственно, мы не имели права стрелять в ответ. Эскалация насилия приведет к большим жертвам, это неправильно. Я по природе своей пацифист — в мирное время.

— Это было совершенно случайно. У них просто была задача — сделать громкое дело. Они уже потом, только через день, узнали, что я режиссер, что кто-то меня знает, меня уже узнают, что-то пишут. То есть это было случайно, им все равно было, кто. Им главное, чтобы кто-то был, кто обладает определенным уровнем знаний, у кого есть связи с Киевом. Их задача была, чтобы я дал показания на кого-то из руководства Киева. Если вы помните, было начало мая 2014 года, приближались президентские выборы. У меня была визитка Кличко, мне кто-то дал на Майдане. Ее нашли, еще визитки каких-то депутатов Меджлиса (запрещенная в России организация — прим. ред.). Назови любую громкую фамилию — и получишь всего 7 лет. Нет — 20 лет. Я сказал — нет, получил 20, как в магазине.

— Я вначале попал в «Лефортово», дал объяснения своему адвокату по поводу этих пыток. Затем в суде выступил. Я могу это каждый раз рассказывать, но это не доставит мне какой-то моральной боли, такие вещи меня не задевают. Просто есть люди, которые пережили намного большие страдания, намного большие пытки, намного большее унижение, моральное и физическое. Например, Карпюк, Клых. И которые все еще сидят в тюрьмах в Донбассе. И то, что там происходит — это страшные вещи. Поэтому говорить о том, что было со мной, — это такой небольшой эпизод, который не стоит упоминания вообще. Насчет того, кто там был — это были сотрудники ФСБ, московская группа, приехавшая специально по заданию. Мы это недавно обсуждали с Закревской и в прокуратуре Крыма, они показания снимали.

— Да. Я пришел, показания дал, потому что это на ФСБ показания, на их действия, для Гаагского трибунала. Зло должно быть наказано. Там были сотрудники этого ФСБ и несколько сотрудников СБУ, перешедших на ту сторону. Выслуживались, чтобы их взяли на новую службу.

— Потому что я в родном городе был, а они были приезжие.

— Да. Грубо говоря, они какие-то оперативные действия начали через 2-3 недели после того, как на Чирния (Алексей Чирний, еще один крымский политзаключенный — прим. ред.) подали заявление, его друзья сдали ФСБ. Им поступает информация, что человек хочет что-то взрывать, они на это не реагируют. Никто не воспринимал это всерьез, а только через 2-3 недели, когда им пришла команда сверху — нужно что-то сделать — они нашли его, привезли в подвал, там он во всем быстро сознался, готов был все сделать, и потом они вывезли его на это постановочное видео, сняли его. Он сам в этом признавался потом, что видео постановочное. И все, потом колесо завертелось. В итоге они кого смогли туда собрали — вот группа, пожалуйста. Наше дело было первое, потом было много таких дел в России. Потом была уже отработанная схема и много похожих дел.

— Я получал информацию только из российских СМИ. Понятное дело, что там куча навоза и два зерна правды. Читал «Новую газету» в основном, потому что это российское печатное СМИ, которое доступно в тюрьме. Оно последнее, наверное, осталось, последний островок свободы у них. И письма. Я всегда в письмах писал: не пишите мне всякую ерунду, пишите, что происходит на Украине. Мне это интересно. Я эту информацию, как пылесос, собирал, мне было интересно, что происходит. Поэтому какие-то вещи я вкратце, в общих чертах знаю.

А с участниками тех событий я один раз в тюрьме в боксе мог пообщаться. Не в одной камере, мы сидели в разных. Это предварительный бокс, когда в суде ты ждешь, когда тебя повезут в суд. Вы в суде там ждете нас, а нас привозят, мы три часа сидим в камерах рядышком и ждем, когда нас поднимут. И я вот с ним общался, с грушником, во время своего последнего слова я говорил об этом человеке. Единственное, что я там перепутал месяц и сказал, что еще в марте их привезли. На самом деле, я перепутал месяц — в феврале, конечно же. Команда прошла 23 или 24 февраля, когда Майдан уже победил. То есть этот план у Путина был, наверное, готов, и он решил его пустить в действие, пока такая ситуация.

И вот за 2-3 дня еще до захвата административного здания, 27 февраля захваты начались в Крыму, их привезли из Новороссийска на катерах, грушников, они готовились. Он про это рассказывал спокойно. Он воевал под Иловайском. Говорит: это наша работа, мы там делали основные вещи, ополченцы так — на подхвате были. Он это в открытую говорил, чего ему стесняться? Он там по другому делу в тюрьме был, его за убийство судили. Он сказал как есть.

Я, более того, с двумя ополченцами пересекался на этапе. Я, в основном, сидел в местах, где все очень изолированно. А когда едешь из одного места в другое — бывает, что через этапные тюрьмы как-то можно что-то там. Я ведь и фотографию успел одну сделать, и к родным дотянуться как-то, и пообщаться вот с такими людьми. Два ополченца, один за деньги воевал. У него с головой начались проблемы. А второй искренне поехал воевать «за Новороссию, за новую Россию». Причем он был в розыске в России, против Путина, за экстремизм. Он считал, что именно там они построят новую Россию, свободную от Путина. Какой-то идеализм странный у него был в голове, он, конечно, прошел через год у него.

Говорю: хорошо, мы здесь, в тюрьме, не будем друг с другом воевать уже, здесь так не принято — за эти вещи воевать. Он как бы уже разочаровался во всем этом деле. Я его спросил: а как так получилось? Он просто приехал как доброволец из России. Как вот вы украинскую регулярную армию побеждаете? Говорит: у нас всего больше. У нас танков больше. У нас больше бензина, оружия, ракетных сил больше. Конечно, нас не могут победить.

— Мне никто ничего не объяснял. Вы должны понимать, что там никто с тобой не общается. Тебя за человека не считают, ничего тебе не объясняют. Как скотину погрузили, увезли — и все.

— Никогда не говорили, куда едешь. Все этапы — собираешься с вещами, сел, поехал. Потом в процессе как-то можно еще узнать, куда ты едешь. И то не сразу.

— Нет, слава Богу, на меня не давили. По крайней мере, в этом они какой-то кодекс соблюдают. В том плане, что они не воюют со мной, не воюют с моим детьми, это нормально. Нельзя воевать с детьми. Нет такого давления.

— Сейчас вы начинаете про это говорить. Они про это не говорили, а вы задаете уже второй вопрос.

— Понятно, что люди, у которых остались в Крыму родственники, очень рискуют. Одно дело — официальные власти, которые этим заниматься не будут. Это глупо и ничего хорошего не принесет. А от какого-то безбашенного ватника, который насмотрится телевизор и решит отомстить твоим родственникам, никто не застрахован. Вот это опасно. Российский телевизор реально убивает.

— Я готовился ко второй голодовке весь этот год. Все почему-то решили, что я должен выйти таким же, каким я был в конце голодовки. Нет, прошел год, я восстанавливался, активно питался, занимался спортом, мне дали возможность заниматься спортом, лишь бы сидел спокойно. Я готовился, восстанавливал здоровье к следующей голодовке, потому что понимал, что если ничего не произойдет после выборов нового президента, если опять ситуация зайдет в тупик — я снова начну голодать. Я понимал, что вторая голодовка уже не привлечет столько внимания как первая, но выхода не было, поэтому я готовился. Но потом пошли какие-то подвижки, разговоры об обмене и прочих шагах навстречу. И я сказал адвокату, только он был в курсе этого: я придержу крайнюю меру на тот случай, если опять мосты будут сожжены. Но потихоньку все у них наладилось, поэтому к этому не пришлось прибегать.

— Здесь нет какого-то такого совета: делайте это — и будет хорошо. Я могу сказать только про себя. Маме я говорил, что не надо писать о помиловании, что это бесполезно. Захотят — сами помилуют, когда нужно будет. Этот не работает инструмент однозначно. Я знаю, что точно не надо делать. Не нужно хоронить себя — это в первую очередь. Я себя не хоронил. Я ни дня в тюрьме не потерял зря. Я всегда знал, что мы победим, всегда знал, что нас освободят. Каждый день. Я вообще не впадаю в депрессию. Бывают тяжелые моменты, трудные, когда очень тяжело. Но бывают редко, они недолгие и их никто не видит. А так я старался и мыслить позитивно, и внутри себя настраиваться позитивно.

Соответственно, так же была настроена моя родня, потому что мы похожи друг на дружку, они меня этим поддерживали. Я знал, что они тоже крепкие и верят в лучшее. Самое главное, чего делать не нужно — настраивать себя на плохое и мысленно себя гнобить. Это быстро сведет в могилу. В жизни всегда происходит то, что должно происходить. Так и никак по-другому. Надо принимать и идти дальше, и все будет хорошо.

— Там все раскололось в тот момент. У меня половина друзей за Украину, половина — за Россию. У меня семья пополам тоже. Раскол прошел через весь Крым. Кто захотел — тот уехал, кто не мог там находиться. Уходили же не потому что там стало намного хуже жить. Там лучше жить не стало, как обещали. В этом ситуация. И кто хотел, тот уехал, потому что жить в этой атмосфере очень тяжело. Я ее успел почувствовать за два месяца до аннексии, после референдума этого. Я почувствовал, как оно сгущается, все это удушье. И за пять лет оно стало только хуже. Форточку закрыли и все — воздух закончился. Кто-то живет, кого-то это устраивает, а кому-то тяжело, но он по каким-то обстоятельствам еще не выехал. Но все, кто не мог уже там находиться и у них получалось уехать — они уехали.

— Делали же, отключали воду, свет.

— Тут трудно комментировать в том плане, что это чужие решения, не мои. И они трудные. И так плохо, и так плохо. И ничего не делать — плохо, и людям вредить — плохо. И понять, как на самом деле лучше — очень тяжело. Блокировать Донбасс и полностью разрывать отношения — один способ. Пытаться наладить с людьми какой-то контакт и вернуть их в Украину — это другой способ. Насколько я знаю, за 5 лет какого-то особого мнения не сложилось. Были различные действия, и мнения у людей разные. Соответственно, я тоже об этом думал, и я не могу сказать, что вот так правильно — полностью разорвать, или, наоборот, выстраивать отношения — лучше. Надо смотреть по ситуации конкретно.

— Я никогда не признаю Крым частью России. Это не обсуждается даже. То же самое — донбасские республики являются искусственными сателлитами РФ, соответственно, это часть Украины, я никогда не признаю сепаратистских настроений или желания присоединиться к России. Мы одна страна, эти территории у нас отторгли, и мы никогда с этим не смиримся. Все.

— Это твоя красная линия?

— Да. Обо всем остальном можно разговаривать.

— Я не знаю. Жизнь покажет.

— У меня нет политических взглядов. У меня есть человеческие взгляды и гражданские.

— Давайте конкретный вопрос — будет конкретный ответ.

— Я их могу озвучить, конечно, вкратце, но это будет повторение избитых истин. Однозначно у меня проевропейские взгляды. Я многим говорю, почему я поехал на Майдан и почему придерживаюсь этой позиции — я хочу жить, как люди живут в Европе, чтобы мы стали европейской страной и жили по их принципам, и потом уже по их стандартам. Так, как живут в России, которая идет в Советский Союз, я не хочу жить. Я родился в Советском Союзе, немного его застал, распад, всю эту ситуацию, и я достаточно хорошо помню. Я много ездил по РФ, я знаю, что представляет собой сегодняшняя Россия. Еще до задержания видел. И мне не нравится их путь. Еще тогда, до крымских времен, я понимал, что это тупик. Это первое, самое главное.

Отношение с государством — плохое. Государство — это мы, народ. Это нужно понимать. Те, кто им управляет — это наши менеджеры, которым мы даем полномочия решать конкретные проблемы, конкретные вопросы. И они несут ответственность перед нами, мы не их рабы, не их слуги, не их подчиненные, это они наши подчиненные. Это два.

— Прежде всего, каких-то внутренних. Опять же, я оговорился, что это предварительные выводы. Мне было самому интересно. Все-таки я понимал, что я пребываю в изоляции, об Украине знаю мало, и мне хотелось увидеть, что изменилось. Мне многие писали, там же обычно «зрада и перемога» (с укр. предательство и победа) — два мнения. У нас как обычно — черное и белое. Но мир же не черно-белый, он цветной, откройте глаза, так не бывает. Поэтому мне интересно, чего все-таки больше.

— Да. «Зрада» — это неправильная формулировка. «Перемога» — мы разве победили всех? Мы что, уже в ЕС вступили, Путина победили? Нет. Соответственно, нет ни «зрады», ни «перемоги». Есть какая-то ситуация, такая, какая есть. Вы ее знаете лучше меня. Я просто со стороны смотрю. Я ожидал, что перемен будет больше. Они есть, однозначно. Какие-то вещи радуют очень сильно, а какие-то наоборот огорчают — то, что так и не было сделано.

— Конечно. Раньше, у меня пробуждение гражданское началось же не с рождения, даже не в 18 лет, не в 20, а намного позже, когда уже созрел, ближе к среднему возрасту. Я начал ощущать себя гражданином, ответственным за свою страну. Не просто, что страна живет сама по себе, а я сам по себе. Как многие сейчас живут. Я не знаю, какой процент на Украине, но в России так живут 80% — сами по себе, а государство само по себе. Мы уже давно живем с государством вместе, у нас какие-то отношения. Не очень хорошие, но мы стараемся это государство исправить.

Как-то я прочитал, что самая главная проблема любой страны — это коррупция. Я не мог понять: почему коррупция? Есть бедность, какие-то еще моменты — социальные, экономические. Почему коррупция? Это коррозия, которая разъедает все, потому что заработав себе рубль в карман, коррупционер наносит ущерб на сто рублей, на сто гривен, на тысячу долларов государству. И это проблема, это главная проблема. Коррупция — это слабость человеческая. Хочется жить побогаче за чужой счет — это понятно. Главная проблема одна, насколько я понимаю, до конца не решена — это независимая судебная система. Пока ее не будет, вообще ничего не будет.

— Паспорт я получил, за 5 дней сделали. Это плюс, который я увидел, однозначный. Остальное…

— Не бросается в глаза. Я вот езжу по Киеву, он такой же, как был в 2014 году. Я уже говорил друзьям своим, что, возможно, проблема в том, что контраст между Киевом 14 года и Киевом 19 года не такой сильный, как между Лабытнанги (город в Ямало-Ненецком автономном округе, где Сенцов отбывал срок, — прим. ред.) 19 года и Киевом 19 года. Впечатления не такие сильные.

— Человеку всегда трудно признать свою ошибку.

— Я не знаю. Но надо как-то говорить все равно.

— Россияне? Большинство видит так, как пропаганда им показывает. Они это все в чистом виде воспринимают. Ну, не 80 процентов, 70, может быть. Выборка была специфическая, но все равно это тоже люди, которые смотрят, вот что показывают — в то они и верят. В этом плане. Они не очень верят Путину во внутренней политике, понимают, что многие воруют, и он тоже всю эту мафию возглавляет, грубо говоря. Но внешнюю политику они поддерживают. Ненависть такая у них к Украине, даже презрение к Украине, к Европе, к Америке очень сильное. Она прививается ежеминутно. Любой канал включи — это сквозит все пять лет. Люди этим пропитались, они по-другому не воспринимают это.

— Ничего сложного.

— Нет.

— Я уже говорил. На YES меня завели к молодым лидерам на пять минут буквально пообщаться. Я говорю: какой-то вопрос задайте. Они задали вопросы, я вот знал, что ответить. Проблема Украины на прошлом примере и на моем, что вы ждете, что придет какой-то мессия, за вас все решит. Как только вы поймете, что вам не на кого надеяться, кроме самих себя, и будете так жить, исходя из такой философии, у вас все в жизни будет хорошо. Я уже давно живу, надеясь только на самого себя.

— Я не общался ни с кем. Я вышел, сказал свою речь, отдал банку, сделал самое главное. Потом меня проводили, от журналистов отбивались. Я зашел к молодым лидерам, там пофотографировались, пообщался с ребятами, с кем-то познакомился и уехал. Я не общался ни с кем из политиков.

— Я вам скажу про себя. Я что с ребенком, что со стариком, что с уборщицей, что с министром одинаково разговариваю уважительно, поэтому мне все равно. Люди там, люди здесь — какая разница? На улице люди, в кафе люди, там люди.

— Слава Богу, нет.

— Я не люблю громких слов. Вам может показалось, что я мыслю лозунгами. Я не мыслю лозунгами, я простой человек.

— Я говорю, что думаю. У меня никакого лозунга нет с собой, извините.

— РФ? Они не знают до сих пор этого?

— Ничего.

— Что поделать? Старайтесь не бояться, быть сильными.

— Я ее представляю 22 сентября во Львове.

— Я из тех людей, которые очень долго готовятся и очень быстро пишут. Идея может у меня в голове плавать несколько месяцев, несколько лет. Вот эта плавала уже давненько. Я об этом думаю, не делаю даже никаких заметок, просто об этом размышляю, внутренне провожу работу. А в один момент сажусь и пишу. Так было с «Маркетером». Я ее написал за 11 дней. Это было полтора года назад.

— Из-за того, что вопрос языка решался очень коряво, в том числе, и возникла крымская проблема. Из-за того, что украинизация проводилась не очень правильно, возникло отторжение крымчан к украинскому языку, к украинской культуре. С другой стороны заходила российская культура, которая была такая доступная, хорошая, такая прекрасная. И это была проблема, которая за 20 с лишним лет независимости не была правильно решена. И в итоге получили Крым. И это проблема, потому что этот язык — это очень аккуратная тема, очень осторожная, и нужно подходить очень правильно к этому вопросу. Из-за того, что политика велась неправильно, вот результат.

— Я не на месте президента. Ему решать, он решил, и мы на свободе.

— Я не буду комментировать действия других людей.

— Вы, наверное, считаете, что мы все сидели в одном месте. Кольченко я видел только в тюрьме и один раз ехал с ним по этапу. Это мой подельник, с которым мы вместе. Остальных я не видел, только читал в прессе об их путешествиях. Единственный, с кем я пересекся — это был Литвинов. И то — мы были в разных камерах, просто друг другу кричали. Мы с ним пообщались, он про меня знал, я про него слышал. Хороший, простой парень. Я рад, что он уже на свободе. Больше ни с кем не пересекался.

— Это их решение, каждый сам выбирает свою жизнь. Кто-то Путина любит, кто-то Украину. Я их не переделаю.

— Я знаю Алексея Гриценко.

— Да, я был в Автомайдане, и мы общались достаточно плотно и сейчас общаемся.

— То, что она делала, это было искренне. Другое дело, что действия неправильные. Все надеялись, что она что-то сделает полезное для Украины, я в том числе на это надеялся. Но у нее не получилось. Что поделать?

— Не конкретный вопрос, нет ответа.

— Было ясно, что будет 20 лет, это я понял в первый день задержания, мне такой срок и озвучили. Когда он был копейка в копейку, я просто улыбнулся: ну вот какие они.

— Засмеялся, потому что нам сколько обещали, столько и сделали. Мы еще спорили, сколько дадут Саше. Саша говорил, что дадут 12, его адвокат Сидоркина — 8, а я сказал, что 10. Я угадал. Я победил в маленьком споре. Этого никто не знает, но сейчас рассказал.

— Нет, я знал, что будет 20 лет. Просто для меня было важно, что они как пообещали 20, так и дали. То, что запрашивал прокурор — это ничего не решает в этом деле.

— Я не религиозный человек, сразу говорю. Я с уважением отношусь к любой религии. Человек хочет верить — пусть он в это верит. Но меня ни одна схема мира, которую предлагают мировые религии, не удовлетворяет. Мне кажется, что все немножко по-другому.